С трудом отворив дверь парадной, девятилетний Володя вышел на Малую Подьяченскую. В одной руке чайник, в другой - черпак. Это его обязанность - добыть воды.
Обогнув огромный сугроб, мальчик остановился. Пройти мешал труп, зашитый в простыню. Обессилевшие родственники так и не довезли человека до кладбища…
Юлия ЯГНЕШКО
«Блокада — это пустота, - говорит Владимир Михайлович Михайловский. - Остаёшься один на один со всеми проблемами. Ты словно выключен из мира. И важно, чтобы рядом оказался человек, который даст надежду. Для меня это была мама, Александра Васильевна».
Она спасла сына и выжила сама. Она делила пайку хлеба, оставляя хоть кусочек на потом. Ведь те, кто съедал хлеб сразу, умирали. У них не оставалось надежды, что хоть что-то есть в запасе. Одно отчаяние…
И люди оцепенели
Володя родился в Ленинграде 7 ноября 1932 года. Мама его трудилась в шляпной мастерской, а отец, Михаил Игнатьевич, работал на обувной фабрике «Скороход» затяжчиком носка. Работал хорошо, выдавал по несколько норм. За что получил орден Ленина, а потом - инвалидность.
Жизнь на Малой Подьяченской, что у знаменитого Львиного мостика, текла мирно, до того дня, покуда чёрный уличный громкоговоритель не известил: война.
Люди, собравшиеся под ним, оцепенели.
«Вскоре появились немецкие бомбовозы- «Хейнкели», - рассказывает Владимир Михайлович. - Шли группами по три, медленно, на большой высоте. Ниже, как белые одуванчики, - разрывы зенитных снарядов. Бомбовозы сбивать не пытались, а лишь развернуть. Они и развернулись. На судостроительный завод имени Марти...»
Выла сирена, били зенитки, выстрелы которых походили на удары по пустой железной бочке. Сыпались зажигательные бомбы. И отец дежурил на крыше, хватал длинными щипцами горевшие ярким белым пламенем цилиндры и бросал в песок.
После отбоя тревоги мальчишки мчались во двор собирать осколки. Тёплые, колючие...
Потом эти забавы кончились. Начался голод.
Хлеб со вкусом глины
В сентябре, когда замкнулось кольцо блокады, Володя ходил в школу, но не на занятия, а поесть каши. Потом сказали не приходить...
«Скороход» эвакуировали в Омск. Семью отец взять не мог.
«Он притащил четверть бутыли олифы и несколько плиток столярного клея, - вспоминает художник. - Из него мама потом делала студень, а на олифе пекла оладьи из прессованного жмыха. Я должен был натирать эту дуранду. А она не стиралась, а только шлифовалась. Ещё я получал хлеб по карточкам. Продавщица взвешивала ломтик хлеба размером с кусок туалетного мыла. Ни в одной кинохронике не показали такого: рыхлая, ноздреватая губка красно-коричневого цвета. Со вкусом глины…
Ходил за водой. Если получалось, продавал на проспекте что-то из посуды.
Комнату мы освещали лампадкой — крепили фитилёк в пиалу с машинным маслом. Отапливали печкой-буржуйкой, куда шла бумага, щепочки, мебель. А по тревоге бежали в бомбоубежище в соседнем доме. Однажды бомба упала совсем близко. Здание качнуло, подпорка лопнула и бревном ударило меня по спине.
Мама работала в своей мастерской, но теперь шила не дамские шляпки, а чинила шинели с фронта. Я видел горы этого обмундирования.
Помню, как пошли на Васильевский остров навестить дядю. Мосты оцеплены. Мы перебрались по льду Невы. Там я видел главный образ войны: разрушенный дом, где на устоявших стенах висят коврики, фотографии и ещё тикают ходики, а сугробы вокруг припорошены красной кирпичной пылью. Как кровью…
По улицам часто проезжали большие сани, а из-под брезента торчали голые ноги… Жутко.
Помню, как весной мы ходили к Исаакиевскому собору собирать первую травку с газонов. Ведь началась цинга. Зубы шатались. Ноги так опухли, что приходилось разрезать валенки, чтобы вызволить их...»
Штурвал или кисть?
Эвакуировались Михайловские в июне 1942-го. Поездом до Ладоги, потом на плашкоуте — самоходной железной барже с открытым трюмом. Сошли на берег и сразу в столовую, где людей пытались не столько накормить, сколько умоляли не переедать, чтобы не погибли.
До 1946 года жили в Рыбинске, там мальчик пошёл в кружок рисования при Доме пионеров. Руководил им опальный художник из Москвы Соколов.
Рассматривая рисунки Володи, он повторял:
- Будешь, будешь работать!
Однажды в награду завёл Михайловского к себе в мастерскую, отдёрнул шторку и показал свою работу - портрет молодой женщины. Подарил альбом для рисования и карандаш — дефицит.
В Рыбинск приехал отец, служил на аэродроме, а потом все вместе вернулись домой.
К окончанию семилетки Володя не мог решить кем быть: художником или моряком?
Рисовал он постоянно, на любом клочке бумаги, но в основном — корабли и паруса. Нравилось заниматься в яхт-клубе.
И всё же выбрал Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени Мухиной (сегодня Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени Штиглица, - прим. авт.), факультет монументально-декоративной росписи.
Краски, кисти и холсты, как и питание, студенты получали бесплатно. В послевоенные годы это очень важно. А обучали там выпускники Академии художеств.
Михайловскому предстояло заниматься крупными формами: росписью интерьеров залов и фасадов. Дипломной работой стало панно в актовом зале школы. После чего распределили в Калининград. Значит, море!
Морская болезнь
«В 1957 году это был разорённый город, - говорит Михайловский. - В местных художественно-производственных мастерских принял меня Пётр Васильевич Матвеев. Первые годы прошли бездомно и безденежно. Первая большая работа — панно в строительном техникуме. Я изобразил студента с макетом дома в руках, а рядом рабочих, которые будут в нём жить. Мой труд высоко оценили, и включили меня в худсовет, хотя я ещё не входил в Союз художников. Впоследствии я возглавил худсовет.
Знаете, непросто указывать творческому человеку на упущения. Однажды обсуждали плакат для воинской части. Автор почему-то изобразил технику в шаржированной форме. Не приняли. Так художник на меня с кулаками пошёл».
А в 1980-х вызвали в военную прокуратуру на искусствоведческую экспертизу. Прокурор раскрыл чемодан, а там гора фотографий: вся интимная жизнь какого-то офицера...
«Но мне же надо писать бумагу, что это порнография, а не искусство, - говорит Владимир Михайлович. - Кошмар! Перевернул гору литературы, вплоть до медицинской энциклопедии, пока составлял акт».
В 1963-м Михайловский отправился в творческую командировку на плавбазе «Заполярье». С этюдником через плечо, толстой пачкой бумаги и рюкзаком красок. И замелькало: Балтика, Северное море, Атлантика!
Володя пытался запечатлеть всё — лодки датчан, наших моряков за работой, экзотические берега, вырастающие из моря. Свет и тени огней на ночной палубе, освещённую рубку пришвартовавшегося СРТ.
Визит художника на судно стал развлечением для моряков на долгих переходах. Бородатые мужики в телогрейках охотно замирали, позируя для портрета. Но не всё так благодушно.
Однажды на «Заполярье» доставили матроса с перебитыми ногами. Сорвался швартовый. В другой раз привезли покойника... Чтобы вскрыть, составить акт и… бросить в море, потому что не имелось холодильника.
Тяжела доля моряка...
Несколько раз побывал на СРТ, куда его забрасывали на сетке для грузов, как заправского рыбака.
«За огромным рулевым колесом, упираясь в палубу широко расставленными ногами, стоял долговязый лохматый парень. Словно воевал с морем. Рубка сотрясалась от ударов волн, но все были стойкими — и СРТ, и рулевой, и я! »
* * *
В 1965 году Михайловского приняли в Союз художников. И сегодня в нашем городе много его работ: витражи в Балтийском морском военном институте, мозаики в зоопарке, портреты русских губернаторов Восточной Пруссии 18 века в конференц-зале администрации правительства области, картины в Музее Мирового океана, в галерее (трогательный карандашный портрет бабушки Марфы 1950-х годов).
Остались работы и в кают-компаниях на кораблях, выстроенных на судостроительном заводе «Янтарь».
«По телевидению как-то передавали сюжет: президент Путин и король Норвегии на большом противолодочном корабле «Адмирал Чабаненко». А за их спинами моя картина. Вот такая передвижная выставка получилась».